|
Resume in English
 ResumeАbout Anatoly Sobchak lies to foreign wealthy says participant of the event and organizer of rescue Fund for Saving the Leningrad-St Petersburg in 1990.
<...> On Nevsky he liked the Anichkov Palace. «And here it is possible to obtain a building under reconstruction?» - Asked the old man Grossman. «It can be - answer confident attendant. - Of course, you can». Grossman further promised Tauride Palace (Winter them too much, but here grossmanovtsy realized that it silenok they may not have), the Admiralty and for some reason the big house on the Petrograd side, right in front of the Exchange. But most Americans have sunk down on the Stock Exchange itself on the Spit of Vasilievsky. Because, first, the building will offer them the mayor, and secondly, they were impressed by the idea of building back its original purpose and to create in St. Petersburg the first real modern stock exchange, which, in the opinion of all Americans, and is the basis of the free market and capitalism. Grossman wanted to leave a mark in history, and the exchange became his main project.
<...> «Give me the name of the idiot who suggested evict museum from Exchange, and the building rebuilt» - interrupted Bolshakov. Bolshakov was a serious, apparently, make a decision and said: «I can not help. - He looked around the hushed guests and added, - Nor the fact that a museum, nor the annual flood, or the fact that the building belongs to the federals, not to us, can not change. Not in my it is called, of jurisdiction. And the mayor of the floods can not do anything, though, of course, wants. I was asked to listen to Americans and to decide whether the project meaning. Well, I decided, meaning it can not see. No».
Close English
Об Анатолии Александровиче Собчаке я впервые услышал, когда приехал в 1989 году в Страну Советов, после почти восемнадцатилетнего отсутствия по причине эмиграции на постоянное место жительство в Государство Израиль. В официальной анкете значилось: «Для воссоединения семьи», но наш единственный нееврейский сосед по большой и шумной ленинградской коммунальной квартире Иван Петрович Кривоносов определил причину нашего семейного отъезда значительно точнее. «Чтобы родину предавать», — сказал он, узнав о том, что мы уезжаем, при этом плюнув на пол в коридоре и сказав что-то матерно невразумительное. Но плюнул жидковато, а выругался как-то слабо, так что на него остальные 22 наших соседа (все как на подбор еврейской национальности) внимания особенного не обратили, горячо обсуждая это тогда, в 1973 году, все еще невероятное событие. Кривоносову пришлось даже, чтобы голос национального меньшинства был услышан, тайно ночью приклеить к нашей двери картонку с надписью: «Позор Вайнштейнам — дважды предателям родины!». Почему дважды, мы не поняли, но как-то забыли в предотъездной суете спросить его, а теперь уже, наверное, и нет Кривоносова, потому что жил безбожно, ходил на костяной ноге, дрался до исступления с женой и дочерью и, думаю, давно помер. Мир его праху. Он был растерянный и несчастный человек.
На исторической родине я занимался театром: писал пьесы, ставил их и руководил театром юного зрителя под смешным названием «Адраба» (что в переводе означает «И так далее»). Потом пути-дороги привели меня в Париж, где я зарабатывал деньги, начитывая книги на радио «Свобода». Книги эти были призваны разрушить основы коммунистического строя, и, возможно, они-то его и разрушили, так как лично я до сих пор не понимаю, как он, строй, разрушился так для меня неожиданно и быстро. Кстати, оттуда, из Парижа, из радио «Свобода», выросла моя устойчивая нелюбовь к творчеству Зиновьева (не революционера, конечно, а социального фантаста). В Лондоне я немного поработал на фабрике мужской одежды, укладывая галстуки, но не смог угнаться за вьетнамцами и был уволен. Затем в Нью-Йорке я поставил несколько спектаклей в знаменитом Lincoln Center for the Performing Arts, потом оказался в Лос-Анджелесе, где по совершенно невероятной случайности попал играть на сцену, пересидел срок въездной визы, стал переоформлять документы и застрял по сегодняшний день. Когда же открылась граница Союза Советских и стало возможным ездить на физическую родину, оказался я в 1989 году в Москве, в квартире у моей детской и юношеской любви Гульнары Гургенидзе. Младшая ее дочь, в то время семилетняя красотка по имени Кристина, на мое предложение не шуметь, когда я говорю по телефону, ответила мне в том смысле, что сначала женись на моей маме, а потом командуй, и я решил жениться.
Чтобы отметить это достаточно неожиданное для нас обоих событие (я незамедлительно сделал предложение, а Гуля его приняла), мы собрали узкий круг друзей, включая Алексея Симонова, его жену Галю Щепетнову, известного тогда поэта-пародиста Сан Саныча Иванова с женой — балериной Олей Заботкиной, Сергея Владимировича Михалкова с его тогдашней подругой Таней, которая, узнав, что мы с Гулей решили пожениться, заставила Сергея Владимировича повести и ее к алтарю. «У нас стало хорошей т-т-традицией, — сказал мне Сергей Владимирович, придя на нашу помолвку и пригласив меня на свою, — встречаться д-д-руг у д-д-руга на свадьбах, — и, слегка скосив глаза по сторонам, добавил: — Д-д-давай, чтоб не в п-п-последний раз». И вправду, вскоре он с Таней развелся, а потом и женился, но его нынешняя жена нас с Гулей уже ни на помолвку, ни на свадьбу не звала.
Сидели мы в описываемый мной день у Гули дома. Разговор, как всегда в те времена, зашел о политике, и Сан Саныч произнес имя Собчак. Поразило меня то, что компания, собравшаяся за столом (правозащитник Симонов, ельцинист Иванов и «мракобес» Михалков), в один голос стала хвалить Собчака, к этому хору присоединились и их жены. Гуля же добавила, что только что провела с Собчаком несколько дней, так как участвовала в съемках американского документального фильма об антисемитизме в России и готовила интервью по этому вопросу как с руководителем «Памяти» Васильевым, так и с рядом руководителей Российского государства, включая Собчака. Собчак в фильме был героем положительным, противовесом «Памяти». «Острый, быстрый, похоже, глубокий и идеалист, по крайней мере, у него есть что-то за душой, — резюмировала Гуля. — И жена симпатичная».
Незамедлительнно было принято решение позвонить Собчакам и пригласить их в гости, когда будут в Москве (Гуля позвонила, приглашение было принято, и месяца через два мы с Собчаками выпивали и закусывали за нашим столом), а в ответ поступило приглашение ко мне от Анатолия Александровича приехать в Питер и поговорить о возможности сотрудничества. Мы договорились о встрече и через неделю были с Гулей в Питере, тогда еще именуемом Ленинградом, где жила Гулина мама, моя будущая теща. Сначала посетили улицу Моховую, на которой прошло мое детство, и синагогу на Лермонтовском, в которой дед заставил моего партийного отца, тогда еще морского офицера, «законно» жениться на моей маме. Дед сказал, что этой бандитской власти он не верит ни в чем и брака, заключенного в бандитском же загсе, не признает, так что «невенчанного» мужа к своей дочери в постель не пустит. Отцу удалось выторговать ночной и тайный обряд (все гости, приехав из загса, пили и веселились, а родители отвалили тихонько со свадьбы и через задний ход были повенчаны раввином и окручены по всем еврейским законам и правилам).
После посещения семейно-исторических мест мы с Гулей оказались в приемной мэра Ленинграда, окнами выходящей на Исаакиевскую площадь. Именно там Собчак сказал нам, что Сан-Франциско предложил Ленинграду стать городами-побратимами, а кто-то из нас сказал: «Почему Сан-Франциско? Лос-Анджелес, и только Лос-Анджелес!» — «Но в Сан-Франциско есть порт, — сказал кто-то из помощников мэра, — там старейшая российская колония в Америке, есть русская церковь, он стоит на заливе, там туманы, в конце концов, как у нас!»
Собчак повернулся ко мне. После непродолжительной паузы я сказал: «Мы с Гулей родились здесь, а живем там!» Аргумент был принят, и, забегая вперед, скажу, что на речи по поводу подписания договора между нашими городами Собчак сообщил двухтысячной аудитории, собравшейся в Таун-холле Лос-Анджелеса, что определяющей причиной решения о вступлении в отношения именно с Лос-Анджелесом стало то, что вот он (я стоял рядом и переводил его речь) родился там, а живет тут. Это, наверное, воспринялось аудиторией как не очень удачная шутка, но было на самом деле истинной правдой.
Получив одобрение мэра, мы через знакомую даму, обитавшую в высоких банковских сферах Калифорнии, связались с тогдашним мэром Лос-Анджелеса Томом Брэдли, двухметровым негром, бывшим ранее полицейским, затем игравшим в бейсбол, закончившим заочно юридический факультет и многократно избиравшимся на должность мэра в Лос-Анджелесе. Дело закрутилось быстрее, чем мы себе представляли, и вскоре мы с Гулей и Собчаками оказались в Лос-Анджелесе, где первым делом я повез всех на берег Тихого океана, а затем гулять по ночным улицам Беверли Хиллс.
Назавтра председатель комитета по городам-побратимам при мэрии Лос-Анджелеса, Этельда Зингер (правнучка того самого швейномашинного Зингера) приехала к нам на своем «роллс-ройсе», чтобы показать город и сделать все необходимые покупки. Это были идеалистические, а значит, безденежные времена, когда российские мэры летали туристическим классом и почитали 100 долларов за крупную сумму. Гуля взяла ситуацию в свои руки,так как уже три или четыре раза бывала в Калифорнии. Они объехали все магазины, в которых продавали вещи, возвращенные из дорогих магазинов, а соответственно имеющие скидки до 80%. Но даже и эти цены казались Людмиле высоковатыми. И единственное место, где девушки сумели потратить деньги на подарки и сувениры, был магазин «99 центов». В этом магазине все, что было на прилавках, продавалось за 99 центов. Мадам Зингер попросила у наших дам разрешение запарковать свой роскошный автомобиль за углом, а когда она увидела вернувшихся из магазина девушек с полными руками пакетов с яркой надписью на каждом «99 центов», то предложила переложить эти пакеты в большие сумки, дабы не шокировать швейцаров в гостинице на Родео Драйв, где номер стоил от 1000 долларов и выше в ночь.
Собчак, узнав, что там, куда Гуля водит Людмилу, все в два-три раза дешевле, чем в других местах, ежевечерне спрашивал Гулю, сколько денег она ему сегодня сэкономила. Подарков накопилось столько, что мы дали Собчакам наш старый и «для конспирации» рваный чемодан, но конспирация не помогла: его все равно разрезали в Шереметьеве и, если бы не помешавшая ворам бадминтоновская ракетка, утащили бы много больше. Вообще Собчаков в Шереметьеве частенько обкрадывали, несмотря на их уже к тому времени звездный статус. Анатолий Александрович даже как-то привык к этому и шутил, что обеспечивает подарками не только свою семью, но также и семьи множества российских таможенников.
Чемодан этот, заклеенный совместными усилиями Гули и Люды, послужил еще на благо отношений городов-побратимов. Собчаковская Ксюша, тогда в возрасте девяти лет, попробовала у нас на даче в Репино мюсли из Лос-Анджелеса, которые мы привезли Кристине. После чего по просьбе Собчаков мы, будучи в Лос-Анджелесе, набили этот же конспиративный чемодан овсяными хлопьями (на оставленные Собчаками 100 долларов — большие для них по тем временам деньги) и привезли их Ксении.
Вкусы к еде у Анатолия Александровича были самыми скромными. У нас дома он предлагал нам сам сделать фирменные пельмени или сварить макароны с кетчупом. Любимые блюда Анатолия Александровича вообще были эти самые макароны с кетчупом и пельмени, которые он всегда и старался заказывать в изысканных ресторанах Южной Калифорнии. Люда же всегда выбирала самое дорогое в меню блюдо, но, попробовав его один раз, тут же отдавала мужу, а сама с удовольствием ела его макароны. Анатолия Александровича она оставляла с тарелкой чего-то ему неизвестного, пахнущего странными запахами и, судя по выражению его лица, совершенно несъедобного.
Потом, правда, все изменилось. Появилась Джейн Фонда, которая расцеловалась с Собчаком в обе щеки (после чего он, по утверждению Люды, две недели не мылся). Потом другие звезды, царская фамилия. Собчаки научились ослепительно улыбаться, глубоко вздыхать от якобы переполнявших их чувств, заводя глаза и в упор не замечая тех, с кем они начинали свой путь наверх. В те же времена их первого визита в Лос-Анджелес все было радостно радостью первого открывания, по-детски жадно и непосредственно.
В магазине уцененных товаров были выбраны два платья, так на Людмилу севшие, что она еще долго ходила в них на работу, появлялась на приемах и давала интервью по телевидению. Гуля, потомственный дизайнер женской одежды, что-то добавила, ушила, увязала — и Люда все время пребывания в Лос-Анджелесе выглядела так, что местные газеты не уставали писать о красоте, вкусе и грациозности новых российских женщин.
Людмила очень хотела купить себе бальное платье. Наконец после долгих поисков они с Гулей его нашли. Счастливая Люда вошла вместе с Гулей в номер гостиницы, где Анатолий Александрович в трусах сидел у телевизора, торжественно объявила, что сейчас он от удивления и восторга умрет, и попросила его на время удалиться в ванную комнату. Облачившись в роскошное длинное вечернее платье, расшитое бисером, с вырезом почти до копчика, Людмила вызвала мужа. Секунд на тридцать у него язык прилип к гортани, потом он спросил: «А что ты с этим платьем будешь делать в России?» — «Пойду в Кремль на Новый год», — ответила Люда. Собчак подумал и сказал: «Если ты в этом наряде придешь в Кремль, Раиса Максимовна вызовет войска». Но куда ему было против Люды.
Во время визита мы пытались познакомить Собчаков с как можно большим количеством людей, которые могли потенциально заинтересоваться установлением экономических отношений с Ленинградом. Одним из таких людей был хозяин сети «Прайс-клуб», пожилой еврей по имени Соломон Прайс, выехавший в начале века из Одессы и купивший себе в подарок на семидесятилетие самолет «Боинг-747». «Захотелось себя побаловать», — сообщил он мне конфиденциально.
Сол, как он нам представился, загорелся идеей организации на территории Ленинграда клуба-магазина (Сол являлся создателем идеи магазинов типа открытого уже значительно позже в Москве магазина «Метро»), а Собчак предложил отдать под этот проект только что сильно обгоревший «Фрунзенский» универмаг.
Еще одна встреча была с хозяином крупной строительной фирмы «Гроссман», которого Собчак уговорил ехать в Ленинград и организовать там в помещении Биржи на Васильевском острове настоящую современную биржу.
Выступление Собчака в Таун-холле Лос-Анджелеса прошло как одно дыхание. Собчак легко и хорошо говорил, а я переводил, добавлял в его речь немного юмора, подбрасывая время от времени лозунгообразные фразы, так что доклад раз двадцать прерывался овациями зала. Собчак потом сказал мне, что, очевидно, был в ударе, так как читал этот доклад уже несколько раз, но нигде не имел такого шумного успеха. Должен с гордостью сказать, что именно после этого доклада Госдепартамент начал расценивать Собчака как реального претендента на место Президента России, если и когда Ельцину придется с этого места уходить. Слухи эти слегка подпортили до того теплые отношения Собчака с ельцинской администрацией. Как мы уже теперь знаем, до места президента Собчак не добрался, но вышедшие из-под его крыла Чубайс и Путин не только занимали и занимают серьезные посты в иерархии современного Российского государства, но и оказали огромное, если не решающее влияние на его формирование.
В ответ на визит Собчака мэр Лос-Анджелеса Том Брэдли собрался в Ленинград. Мы с Гулей полетели помочь готовить его визит. Анатолий Александрович распорядился, чтобы нам оказывали всяческое содействие, и, как я потом узнал из книги Юрия Шутова «Собчакиада», сказал своим помощникам Павлову и Шутову, что я «ценный кадр». Меня беспрепятственно пускали в мэрию, я свободно мог ходить по всем кабинетам и отделениям и скоро стал чувствовать себя во дворце как дома (»Чувствуй себя здесь у нас как дома», — сказал мне Собчак). Помню, однажды я увидел, как три уборщицы стояли с метелками посреди заваленного мусором зала перед приемной мэра. Мимо сновали сотрудники, готовящие какую-то сверхважную встречу в Малом зале для заседаний. Я подошел к уборщицам и произнес короткую, но выразительную речь, после которой когда кто-то из административно-хозяйственной части мэрии видел меня приближающимся, тут же бросался подметать и вытирать пыль.
Несколько раз мы с Собчаком встретились в его кабинете, но потом разговоры плавно переместились в дом моей тещи, на улицу Салтыкова-Щедрина. Основной причиной было то, что в те времена в мэрии ужасно готовили (это уже потом у Собчака появился личный повар, и стол стали накрывать в специальной столовой рядом с его кабинетом). Моя же жена, частично грузинских кровей, прекрасно готовила. Единственной проблемой было для Собчака достать машину, чтобы с Исаакиевской площади добраться до Салтыкова. Когда мы ехали вместе из мэрии, я ловил леваков на площади, а когда Анатолий Александрович ехал один, он говорил кому-нибудь из сотрудников, имевших частные автомобили, что у него важные переговоры с американцами, и его везли к теще на сациви.
Дважды мэра возил Юрий Шутов, ждал в машине, пока Собчак пообедает, и вез его обратно в мэрию. Потом, уже готовя материалы для книг и газетных статей о Собчаке, Шутов вспомнил об этих странных переговорах, почему-то ведшихся вне официальных кабинетов мэрии, и разыскал мою тещу, к этому времени уже тяжело больную, только что перенесшую серьезную операцию, инсульт и клиническую смерть. Несколько раз он приезжал к ней, привозя в подарок «вкусненькое», и вел содержательные разговоры типа: «А что, Раиса Ивановна, зять-то ваш в ЦРУ работает?» — «Работает, работает», — отвечала теща и ела принесенные Шутовым конфеты. «А вот не говорили ли здесь зятек-то ваш с Собчаком о том, чтобы вместе казну грабить?» — «Говорили, говорили, миленький, ох как говорили». — «А как грабить-то, не через Фонд ли спасения Санкт-Петербурга?» — «Через фонд, через фонд…» Так и появились на свет история о том, как воровались миллионы из Фонда спасения Санкт-Петербурга, и целый ряд других не менее серьезных и доказанных обвинений.
Однажды я был в мэрии, когда Собчака как депутата срочно вызвали в Москву. Билет ему тут же организовали по телефону, но машины не было. Подозреваю, все машины мэрии в те времена постоянно халтурили на улицах города и в гараж возвращались крайне неохотно. Собчак нервничал, я сказал ему, чтобы он шел к служебному входу, и тут же на площади поймал кошмарного вида «Москвич». По дороге в аэропорт мы говорили с Анатолием Александровичем об опасности реставрации коммунизма, а когда я возвращался с тем же леваком из аэропорта, то до того бросавший на Собчака ошарашенные взоры водитель посетовал, что он даже рассказывать, что вез мэра в аэропорт, никому не сможет. «Это почему же?» — поинтересовался я. «Так все равно никто никогда не поверит, — сказал мне огорченный водитель. — Ну сами посудите, кто поверит, что на Исаакиевской площади меня поймал американский подданный, сторговал ехать в аэропорт и обратно, а затем в машину сел мэр города, который ехал по срочному вызову президента в Москву? Абсурд!»
К не менее фантастическим историям можно отнести и следующую. Я захожу в международный отдел мэрии, где меня находит другой ассистент Собчака — Павлов. «Шеф требует в кабинет», — говорит он. Когда я захожу, в кабинете у Собчака за длинным столом заседаний сидят двенадцать человек. Собчак во главе стола, остальные — по шесть человек, по сторонам. «А вот и он», — говорит Собчак, жестом указывает мне на стул у второго торца стола и, не дав опомниться, говорит: «Мы тут обсуждали создание Фонда спасения архитектурных и других культурных ценностей Санкт-Петербурга, но никто из присутствующих здесь никогда не имел дела с такого типа организациями. Расскажи нам, как они устроены». После моего пятнадцатиминутного выступления о том, как действуют западные некоммерческие компании и фонды, Собчак задал присутствующим один вопрос: «Ну, что вы думаете?» — «Думаю, годится», — отозвался один из присутствующих, оказавшийся академиком Лихачевым. «Все ясно, давайте голосовать».
Я, ничего не понимая, переводил взгляд с одного на другого. Собчак улыбнулся: «Товарищи, предлагаю пригласить на должность генерального директора Фонда спасения Ленинграда присутствующего здесь Леона Вайнштейна». — «Поддерживаю», — сказали вместе Аникушин и Лихачев, и все подняли руки. «Единогласно».
Все стали шумно отодвигать стулья, заговорили, подходя ко мне, улыбались и жали руку. Постепенно до меня дошел смысл происходящего. Я присутствовал на учредительном собрании Фонда спасения города, где двенадцать его учредителей плюс мэр, явно призванный быть председателем фонда, только что проголосовали за то, чтобы предложить мне стать генеральным директором этой организации. Собчак оказался рядом со мной, тоже пожал руку, тихо спросил: «Что думаешь?» Я тоже тихо ответил: «Анатолий Александрович, я ведь не только еврей, но еще и предатель родины, да еще и американский гражданин. Я заплатил, чтобы отказаться от советского гражданства». — «Ну, это поправимо», — успокоил меня Анатолий Александрович.
Учредительное собрание кончилось, мэр спешил на другую встречу, и, похлопав еще пару десятков раз по моему плечу и спине, учредители разошлись. Про себя я решил, что опять становиться гражданином Страны Советов я не собираюсь, и подумал, что от руководства фондом я откажусь, но случая не представилось, так как никто со мной ни о фонде, ни о моем в нем участии никогда больше не заговорил. Я забыл об этом фонде и впервые вспомнил о нем несколько лет спустя, когда однажды, будучи по делам в Москве, я увидел в киоске «Новую газету» со статьей Вощанова, бывшего помощника президента Ельцина, где среди прочего рассказывалось о том, как много денег было украдено Фондом спасения Ленинграда — Санкт-Петербурга его президентом (Леоном Вайнстайном) и бухгалтером фонда (Гулей). Спасибо, тещенька! Вот уж удружила!
В этой статье было рассказано также и о других махинациях и злоупотреблениях, якобы совершенных Собчаком, но к нам, судя по статье, они уже не имели отношения. Сразу же после этой публикации Анатолий Александрович появился на телевидении Петербурга с опровержением указанных в статье фактов. По поводу Фонда спасения Анатолий Александрович сказал, что вообще не знает никакого Леона и Гули. «Знал Гюльчатай в фильме „Белое солнце пустыни», а вот имя Гуля слышу в первый раз», — сказал мэр. После этого заявления в следующем выпуске «Новой газеты» на первой странице была напечатана фотография Собчака с Гулей в аэропорту Лос-Анджелеса и с подписью о том, что это Гуля, которую Собчак «никогда не знал». Далее в газете приводились выдержки из переписки Собчака со мной, копии которых, видимо, сохранились у опального в то время Юрия Шутова.
Встречать Тома Брэдли мы ехали целым кортежем. С ним вместе прилетели уже знакомая нам внучка Зингера, фирме которого когда-то среди прочего принадлежал нынешний Дом книги в Санкт-Петербурте, и внучатая племянница исследователя Амундсена, незадолго до своего визита подарившая Лос-Анджелесу театрально-концертный комплекс стоимостью приблизительно в 100 миллионов долларов.
Возили нас по городу исключительно колонной с зажженными фарами и с воющим милицейским эскортом. Американцы сначала немного пугались, но потом попривыкли и даже начали получать удовольствие. В Америке никто не позволил бы ни Зингер, ни Амундсен, ни уж тем более мэру Лос-Анджелеса носиться по улицам, пугая других водителей и перекрывая оживленные магистрали. Семидесятипятилетняя Кэролайн Амундсен до того разошлась, что начала махать прохожим рукой в белой перчатке.
Ничего особо примечательного во время визита не произошло. Мы посетили положенные музеи, отсидели на положенных встречах и сказали ожидаемые от нас слова. Интересное началось во время отъезда, при переезде из Ленинграда в Москву, где у нас было назначено свидание с Гавриилом Поповым, тогдашним мэром Москвы. После этого все должны были разъехаться кто куда: Том домой, Карен Амундсен с Этельдой Зингер намеревались побродить пару дней по Москве, а затем полететь на родину своих общих предков — в Одессу.
Одно воспоминание из этого визита все-таки просится на бумагу. Том Брэдли и трое сопровождавших его лиц жили в гостинице «Прибалтийская» и по утрам завтракали в гостиничном ресторане. Завтракали они жидким чаем и плошкой каши. Ежедневно перед их приходом в ресторане появлялись сотрудники питерской мэрии, сопровождавшие гостей из Лос-Анджелеса, и заказывали себе французский коньяк с икрой. Коньяк частично выпивали на месте, а частично забирали с собой, так что в конце пребывания Тому Брэдли принесли к оплате счет.
Перед отъездом в Москву я подошел к работнику мэрии по имени Сергей, отвечающему за организацию бытовой стороны визита, и выяснил у него, что делегация отправится в Москву «Красной стрелой». «Я надеюсь, — сказал я ему, — что каждому члену делегации (кроме Тома Брэдли, Этельды Зингер и Кэролайн Амундсен, в составе группы приехал также член городского совета Лос-Анджелеса Джоэль Вакс) возьмут по отдельному купе». — «У меня, — сказал Сергей, — отчета никто не примет, ежели на четырех человек я представлю восемь билетов». Я тут же вынул из кармана сумму, значительно превышавшую стоимость лишних билетов, и попросил Сергея закупить пять купе СВ — четыре для членов делегации плюс еще одно нам с Гулей.
Нас привезли к поезду за пять минут до его отправления. Сергей, уже серьезно подшофе, весело сновал по платформе и на мой вопрос, все ли в порядке, поднял вверх большой палец: «Полный ажур!»
Дальше события стали разворачиваться стремительно и захватывающе. Сначала из купе, куда зашел мэр Том Брэдли — двухметрового роста и совершенно черный негр, — раздался отчаянный крик. Когда я вбежал в купе, я увидел забившегося в угол майора советской армии, который до того, как появился Том, уселся тихонько с бутылкой водки, нарезанной квадратиками колбасой, куском черного хлеба и огурцом и мирно уже высосал полбутылки, как вдруг открылась дверь и вошел… двухметровый негр. Неудивительно, что майор закричал нечеловеческим голосом и у него начался нервный тик. Я бросился искать Сергея, но его и всех сопровождающих уже и след простыл.
Следующей была Карен Амундсен. Грациозно вылетев из своего купе, она подошла к Гуле и спросила: «А что, мужчина, который лежит в моем купе, он будет со мной спать? — потом на секунду задумалась и серьезно произнесла: — Этого не случалось уже тридцать четыре года!»
На крики майора высыпали пассажиры и уставились на гигантского негра, выскочившего из купе и теперь в некоторой растерянности стоявшего посредине вагона. К Тому пробился один из пассажиров, небольшого роста мужчинка в розовой почему-то пижаме. «Эй, я тебя знаю! — сказал наш попутчик на ужасном, но все-таки английском языке. — Ты Том Брэдли, мэр Лос-Анджелеса… Это мэр Лос-Анджелеса Том Брэдли, — сообщил он по-русски и снова перешел на английский: — Я месяц назад из Калифорнии, и там, в аэропорту Лос-Анджелеса, висит твой большой портрет».
Том был невероятно польщен. Он долго пожимал руку человека, узнавшего его. Думаю, он годами потом рассказывал о том, что его узнали в ночном поезде из Петербурга в Москву. Очень довольный встречей с Брэдли, розовая пижама поменялся с майором местами. Он перетащил к Тому вещи, вынул бутылку хорошего коньяка, и они с мэром познакомились так, что утром, в Москве, их никак было не разбудить.
С Амундсен дело также решилось довольно быстро: мы перенесли ее вещи к нам, она осталась с Гулей, а я пошел спать на ее место. Джоэлю Ваксу попалась в купе очень хорошенькая женщина, которая была ему совершенно не нужна по причине иной его сексуальной ориентации, а Этельда, председатель комитета городов-побратимов, которой к тому времени было около семидесяти, никуда от своего пятидесятилетнего крепыша попутчика уходить не стала. Она была очень удовлетворена знакомством и в течение двух последующих дней все время говорила о необходимости углубления и расширения связей между Лос-Анджелесом и Ленинградом.
Когда я в следующий раз оказался в Ленинграде, Сергей в мэрии больше не работал. По слухам, он организовал свое туристическое агентство и возил иностранцев по России, а русских — за рубежом. Правда, если он и там проделывал те же шутки, что с нами, то, думаю, быстро разорился.
Вскоре после поездки делегации мэрии Лос-Анджелеса в Ленинград туда же засобирались потенциальные вкладчики и торговые партнеры. Первой тронулась с места строительно-подрядческая фирма «Гроссман». Фирма строила торговые комплексы и бизнес-центры, и их заинтересовала идея построить в Ленинграде биржу. Предложение Анатолия Александровича — вернуть Санкт-Петербургской бирже ее истинное предназначение — было встречено с энтузиазмом, и владелец компании с двумя помощниками полетели в Ленинград, чтобы взглянуть на здание своими глазами. Они любезно предложили и мне принять участие в этой поездке, и вскоре мы уже приземлились на российской земле.
Первый визит был к мэру. «Нам нужны такие люди, как вы, — сказал Собчак гроссмановцам, — первопроходцы, энтузиасты, специалисты. Вы имеете мою стопроцентную поддержку. Ищите проекты, выбирайте и стройте, стройте. Нам нужна биржа, нужны коммуникации, нужны офисы, автомобильные стоянки и торговые помещения. Стройте, созидайте, зарабатывайте! Кончилось темное и страшное время в истории Государства Российского — здесь сейчас мы с вашей помощью и дружеской поддержкой начинаем строить капитализм!»
Гроссмановцы дружной толпой вывалили из кабинета мэра, уплотнились в поданную мэрией легковую, где на переднем сиденье их ждал представитель мэрии, и помчались по городу выбирать объекты строительства. Я по причине ограниченности посадочных мест в автомобиле «Волга» в эту поездку не попал и знаю все со слов помощников Эйба Гроссмана.
На Невском ему понравился Аничков дворец. «А можно вот это здание получить под перестройку?» — спросил старик Гроссман. «Можно, — уверенно ответило сопровождающее лицо. — Конечно, можно». Далее Гроссману были обещаны Таврический дворец (Зимний им тоже понравился, но тут гроссмановцы поняли, что на него у них силенок может не хватить), Адмиралтейство и почему-то большой жилой дом на Петроградской стороне, прямо напротив Биржи. Но больше всего американцы запали на саму Биржу на Стрелке Васильевского. Так как, во-первых, это здание им предложил сам мэр, а во-вторых, им импонировала идея вернуть зданию его первозданное предназначение и создать в Санкт-Петербурге первую настоящую современную биржу, которая, по убеждению всех американцев, и является основой свободного рынка и капитализма. Гроссману хотелось оставить след в истории, и биржа стала для него Главным Проектом.
Все мои робкие попытки вернуть Эйба на землю не приносили никакого результата. «Мне это здание предложил сам мэр!» — сказал Гроссман и поставил точку на всех моих возражениях. Обмерив, сфотографировав и зарисовав Биржу и все, что имело к ней отношение, гроссмановцы улетели домой, и вскоре привлеченный к работе проектный институт в Сан-Франциско врубился в дело всей мощью своих двухсот пятидесяти сотрудников. В рекордные сроки Гроссман вылетел обратно в Россию, имея на руках проект создания современной электронной биржи на Васильевском, при этом ни само здание, ни окружающие его дома не меняли своего исторического вида, а, наоборот, реконструировались и укреплялись.
На этот раз, кроме двух помощников, с Гроссманом прилетели также главный архитектор проекта из Сан-Франциско, биржевой специалист из Чикаго и, конечно, я, тоже к этому времени заразившийся энтузиазмом инвесторов. Была приготовлена презентация проекта, включающая видео, компьютерную графику, огромного размера фотографии и плакаты. Вместо Собчака, который, как оказалось, улетел перед самым нашим прибытием, нас проводили к одному из его замов Большакову, старому производственнику, хорошо знавшему город и могущему трезво оценить предлагаемый проект. Удивившись, что вместо большой аудитории их будет слушать один человек, гроссмановцы начали полуторачасовую презентацию. Вежливо послушав первые десять минут доклада, у Большакова вдруг округлились глаза, и, повернувшись ко мне, он довольно громко сказал: «Слушай, я не понимаю, эти козлы что, Биржу собираются перестраивать? А Кунсткамера, там расположенная, к е..ной матери, что ли?»
Я слегка опешил, а главный архитектор, говоривший в этот момент под мягкую классическую музыку, избранную Гроссманом для сопровождения презентации, замолчал и уставился на меня, ожидая объяснений. «Дело в том… — начал я, слегка заикаясь, но стараясь внешне не проявить никаких эмоций и всем своим безоблачным видом как бы говоря не понимавшим ни слова по-русски американцам, что все в полном порядке, — дело, видите ли, в том, что это не они придумали… им это предложили…»
«Назови мне имя этого идиота, который предложил выселить из Биржи музей, а здание перестроить, — прервал меня Большаков. — А он вам сказал, этот ваш советчик х..вый, что Биржу заливает каждый раз, когда у Невы половодье? Он вам, этот козел вонючий, сказал, что, что бы мы ни делали, каждый раз подвалы снова наполняются водой? А что это здание в федеральной собственности, он вам сказал? И что городу его никто не отдавал и не отдаст, что есть закон, запрещающий перепрофилировать здания школ, университетов и музеев, это он вам, ваш козел безрогий, сказал?» — кипятился Большаков.
«Нет, — честно ответил я и понял, что даже если слов Большакова гроссмановцы не поняли, то тон поняли точно. — Про все это козел наш вонючий нам не сказал».
«Ну а все-таки кто же он, ваш тайный советник? — развеселился вдруг Большаков. — А я его позову сейчас сюда, и пусть он мне расскажет, как он себе представляет всю эту перестройку х..вую? Ну, кто это?» Большаков уставился на меня, а я молча на него. И тут до него стало доходить. «Ты шутишь…» — сказал он, хотя я сидел молча.
«В чем дело?» — спросил Гроссман. Я вкратце объяснил про музей и наводнения. Большаков молча сидел и барабанил пальцами по столу. Отмолчавшись, он скривился, как будто съел лимон, а потом сказал: «Я тебе сейчас анекдот расскажу. Что называется, на злобу дня. А ты как хочешь, так и поступай. Хочешь переводи, а хочешь — соври чего-нибудь. Так вот. Ведет старшина в роте политзанятие. Вдруг один солдат поднимает руку и спрашивает: «Товарищ старшина, а крокодилы летают?» — «Ты чего, очумел? — отвечает ему старшина. — Витебск у тебя, что ли, за Шанхай заехал?» — «А вот, товарищ старшина, — не унимается солдат (думаю, Рабинович у него была фамилия, не иначе), — товарищ капитан нам вчера сказал, что крокодилы летают». Тут старшина остановился, подумал хорошенько, ну вот совсем как я сейчас, и говорит: «Товарищ капитан прав. Крокодилы летают, но низенько-низенько»».
Большаков опять помолчал, потом стал серьезным, видимо, принял какое-то решение и сказал: «Ничем не могу помочь. — Он обвел глазами притихших гостей и добавил: — Ни факта того, что там музей, ни наводнений ежегодных, ни того, что здание принадлежит федералам, а не нам, изменить не могу. Не в моей это, что называется, юрисдикции. И мэр с наводнениями ничего поделать не может, хотя, конечно, хочет. Меня попросили выслушать американцев и решить, есть ли в проекте смысл. Ну вот я и решил: смысла в нем не вижу. Никакого».
На этом закончилась короткая эпопея взаимной влюбленности Эйба Гроссмана, известного американского строителя, и города Санкт-Петербурга, в то время еще Ленинграда. Я, правда, еще попытался что-то делать, побежал по кабинетам, попытался качать права, но Собчака в городе не было, а другие его замы даже слушать о перестройке Биржи не хотели, а когда я упоминал Таврический или Аничков дворец, шарахались от меня, как от чумы, или смеялись в голос. Я настолько разозлился на аппарат Собчака, что совершил тактическую ошибку и не явился на назначенную мною же встречу с Чубайсом, последнюю надежду на спасение проекта. Как выяснилось позже, он на меня обиделся и даже высказался насчет того, что до встречи со мной думал, что американцы — пунктуальные и обязательные люди. Если б я знал, что он станет вдохновителем, организатором перестройки и передела собственности! Впрочем, это мне урок. Если назначил встречу, то, что бы ни происходило, надо на нее являться. Толя, дорогой, примите мои запоздалые извинения.
Встречи с Солом Прайсом тоже имели свое продолжение. После обещания Собчака передать «Прайс-клубу» в аренду «Фрунзенский», серьезно поврежденный пожаром универмаг, Сол снарядил экспедицию для осмотра универмага, оценки повреждений и оценки прибыльности такого предприятия. После интенсивной переписки с нами и с канцелярией мэра частный «Боинг-747» с тремя пассажирами на борту (двое мужчин и одна боевая дама, специалист по маркетингу) приземлился в аэропорту Пулково, и делегация направилась в мэрию на согласованную ранее встречу с Анатолием Александровичем.
Я прилетел на два дня раньше коммерческим рейсом и немедленно явился в мэрию, чтобы убедиться, что нас ждут. Анатолий Александрович подтвердил, что помнит о встрече, и я поехал встречать гостей в аэропорт. За пятнадцать минут до назначенного времени мы были в кабинете мэра. Спустя некоторое время Собчак быстрыми шагами вошел в приемную, широко улыбаясь, энергично пожал всем руки и скрылся за дверью своего кабинета. Прошло около получаса, нас не вызывали. Я подошел к секретарю с просьбой напомнить Анатолию Александровичу, что его ждут торговые партнеры, прилетевшие по его приглашению из США. «Мэра нет, — сообщила мне секретарь. — Он уехал на встречу с…». — «Как уехал?! Он же вошел и никуда не выходил из своего кабинета!» — ошарашенно сказал я, не веря своим ушам. «Он вышел через заднюю дверь, — сказала секретарь, — и сегодня не вернется».
Я лихорадочно соображал, что сказать американцам, но тут услышал, что прилетевшая в составе группы женщина, как потом оказалось, польского происхождения, переводит слова секретаря своим коллегам. Я бросился спасать положение, лепеча что-то вроде: «Мэра, наверное, срочно вызвали, и нам надо пока обсудить все с одним из его замов», но представители Сола Прайса развернулись и молча уехали в аэропорт, откуда и отбыли вон из Государства Российского. По приезде в Лос-Анджелес меня ждало пренеприятнейшее письмо от Сола, из которого я узнал, какой я моральный урод, дилетант, выскочка и самозванец.
Собчак был интересный собеседник, иногда даже парадоксальный, и мне нравилось с ним разговаривать. Его интересовало, как устроен западный мир: как без применения насилия достигается порядок, почему полицейские не берут взяток, стоимость подержанных автомобилей, отношение к религии и к национальным меньшинствам… Я старался по мере сил давать ему как можно более полную и правдивую информацию. Где не знал, честно признавался. Когда не был уверен в источнике, говорил, что информация непроверенная.
Собчак не всегда распоряжался информацией так, как я это себе представлял. Помню, в Москве, в его квартире на Рублевке, мы говорили о срочной небходимости для России что-то продавать, чтобы делать закупки за рубежом. Анатолий Александрович думал о том, как можно уменьшить зависимость страны от стоимости нефти, и мы перечисляли все возможные статьи экспорта. «Пока что все, что мы можем, это сырье, — говорил Собчак. — Нам нужно время, чтобы перестроиться, начать на базе этого сырья растить конкурентоспособную индустрию. Надо срочно найти что-то, что нас продержит десяток лет… Конечно, можно обратиться за займом в Германию и США, но, во-первых, это зависимость, а во-вторых, придется когда-нибудь отдавать».
И тут я вспомнил недавно прочитанную мною в «New York Times» статью о том, сколько разные мало- и среднеразвитые страны должны Советскому Союзу. Статья приводила примеры задолженности разных стран СССР и утверждала, что суммарно она составляет не менее 80 миллиардов долларов.
«Я понимаю, — говорил я Собчаку, — что часть этого давалась оружием и что выбить у них эти деньги будет трудно, если не невозможно. Но можно брать не деньгами, а какой-то их продукцией, которую где-то можно в мире продавать, и, скажем, часть денег отдавать им, а часть забирать в погашение долга».
Через несколько дней Собчак позвонил мне, напомнил об этом разговоре и попросил дать ему в качестве примера, какие страны сколько задолжали. Я ответил, что не помню точно, но, кажется, речь шла в числе прочих о Судане, Египте, Кубе. «А цифры?» — «Цифры, кажется, от миллиарда до десяти на страну». — «А хотя бы приблизительно, навскидку?» — «Навскидку, ну, скажем, Египет — восемь миллиардов, Судан — четыре, а Куба — полтора. А что?» — «Поговорим позже», — сказал Собчак и дал отбой.
Часа через два мы включили новости. Передавали прямую трансляцию заседания Верховного Совета. Выступал Собчак. «Правительство утверждает, что денег нет и взять их неоткуда, — пламенно говорил лидер депутатской оппозиции. — Не хочет ли правительство уверить нас, что забыло о том, что Египет задолжал нам восемь миллиардов, Судан — пять и Куба — не менее полутора? В общей сложности более восьмидесяти миллиардов, и не рублей, а долларов!»
Ему что-то крикнули с одного из первых рядов, и он тут же ответил: «А вот источников своих я вам открывать не собираюсь. Но хочу сказать, что информация эта предельно аккуратная и многократно проверенная».
Один из сидевших в президиуме — совершенно незнакомый мне человек — наклонился к микрофону: «Эти деньги на бумаге существуют, но в действительности почти все страны-должники платить не могут».
Собчак что-то строчил в блокноте, выдернул страницу и отступил назад, тотчас же к нему подскочил какой-то молодой человек, схватил бумажку и исчез. Собчак постоял немного, обдумывая ответ: «Возможно, кто-то из этих стран платит нашим ответственным чиновникам, чтобы они не думали. А возможно, что им за это и платить не надо. Не думать — это получается у них естественно». Зал хохотнул. Тот же деятель из президиума снова наклонился к микрофону: «Вы, Анатолий Александрович, явно считаете, что принадлежите к думающей части населения. Может, вы нам, безмозглым, подскажете?»
В это время у нас раздался телефонный звонок. «Господина Леона Вайнштейна, пожалуйста!» — «Это я». — «Простите, звоню вам по поручению Анатолия Александровича. Вы новости смотрите?» — «Смотрю». — «Ну и отлично. У Анатолия Александровича к вам вопрос. Знаете ли вы прецедент, когда долги какой-то страны были погашены через бартер?» — «Знаю. Страна — Перу, — тут же отозвался я. — Идея, судя по прессе, пришла в голову вице-президенту по трейду «Ферст Интерстейт банка», и они же провели всю операцию. Они даже купили у Перу часть долга». — «Трубочку не вешайте, возможно, будут еще вопросы».
Голос пропал, а на экране Собчак заканчивал ответ: «Таким образом, помогая этим странам оплатить свои долги, мы поможем им развивать торговые связи и находить рынки сбыта для своих товаров». — «Свое не можем продать», — крикнул кто-то с первого ряда. К Собчаку в это время подошел тот же молодой человек, положил на трибуну бумажку и молча ретировался.
Собчак развернул бумажку: «Для таких дел в мире принято привлекать крупные банковские компании, у которых есть не только финансовые операции, но и отделы, занимающиеся бартером. Например, долг Перу был погашен с помощью американского „Ферст Интерстейт банка», который можно привлечь и к решению наших насущных проблем. Возможно, мы предложим им купить часть нашего долга…»
«Как это — купить часть нашего долга?» — удивленно спросил еще один сидевший в президиуме заседатель.
Собчак, который, как я думаю, на тот момент не имел ни малейшего понятия о том, что значит скупать долги, выдержал паузу, затем развел руками: «На этой ноте, ярко подтверждающей все, что я говорил сегодня, я и хочу закончить свое выступление». Зал взорвался аплодисментами. Через минуту голос в телефонной трубке произнес: «Спасибо. Отбой». — «Вам спасибо, — сказал я. — Было захватывающе интересно!»
Говоря о Собчаке, надо, конечно, упомянуть и о двух его ассистентах — Юрии Шутове (ныне сидящем в тюрьме) и Владимире Путине (ныне Президенте России). С Владимиром Владимировичем мы встречались всего раза два или три. Он появился, если не ошибаюсь, в период между визитами Гроссмана и Прайса. Помню, Собчак сказал мне, что вместо не очень дисциплинированного Шутова он пригласил нового помощника, с которым был хорошо знаком по университету и с которым, как Анатолий Александрович надеялся, я буду поддерживать теплые дружеские и деловые отношения.
Известие об уходе Шутова не было для меня неожиданностью. Юра с давних лет, чуть ли не с детства, дружил с Александром Невзоровым, ведущим тогда самой острой в Питере, а возможно, и во всей стране передачи «600 секунд». Передача эта откуда-то получала достаточно достоверную, иногда взрывоопасную и не предназначенную широкому распространению информацию о Собчаке и о событиях, происходящих в мэрии. Все окружение Собчака молчаливо подозревало, что источником этой информации был Шутов.
Мы с Юрой часто встречались в приемной Собчака и даже ходили несколько раз пить пиво и говорить о светлом будущем новой России. Юра, которого страна знает как человека, обвиненного в бандитизме и в организации ряда громких политических убийств, в те времена был влюблен в Собчака. Ничего гомосексуального в этой влюбленности не было. Просто Юра, возможно, впервые в жизни поверил в человеческое бескорыстие, благородство и создал у себя в голове образ этакого странствующего Ланцелота, пришедшего в город очищать его от драконов и прочей скверны. Ни один человек, за исключением, возможно, Иисуса и Сахарова, не выдержит сравнения со странствующим рыцарем в развевающихся белых одеждах. Собчак, будучи человеком со вполне плотскими желаниями, бывший член парткома университета, политик, любитель знаменитостей и тусовки, сравнения не выдержал, и в какой-то момент Юрина истовая любовь переросла в не менее же истовую ненависть. Не знаю только, ненавидел ли Юра Собчака, продолжая работать его помощником, или стал ненавидеть его потом, но результаты этой ненависти можно обнаружить в его скандальных книгах «Ворье» и «Собчакиада».
В одной из этих книг Юра описал и меня, не пожалев при этом красок и эпитетов: «Одно время к патрону повадился частить блистательный посланец системы капитализма, импозантный и представительный внешне американец Лео Вайнстайн, а по-простому — Леня Вайнштейн, бывший ленинградец, — писал он, после чего растирал меня в порошок. — В Америке за много лет скитаний он, очевидно, совсем озяб в нищей толпе соотечественников, поэтому с первыми всполохами зари демократии ворвался сюда погреться и, исполняя роль расторопного янки, помучить всех своей расторопностью…» И так далее, страница за страницей. Юре досталась тяжелая доля (заслуженно или незаслуженно, не мне судить), и он несет свой крест. Бог ему судья.
В противовес Шутову Путин мало говорил, в глаза не смотрел. Когда разговаривал, то говорил тихим, еле слышным голосом. Но это он, а не разбитной и приблатненный Шутов перепугал меня чрезвычайно во время первого же нашего разговора. Мы оказались лицом к лицу в зале перед приемной мэра, пожали друг другу руки, обменялись парой ничего не значащих слов, а потом Владимир (он представился Владимир, и я так его и называл все время нашего короткого знакомства) рассказал мне, как и к кому надо обращаться, чтобы решить какое-то достаточно пустячное и уже забывшееся теперь дело, по которому я тогда оказался в мэрии. Перепугал он меня своим полным сходством с гэбэшниками, с которыми меня в моей прошлой (советской) жизни сводила судьба. Смотря мне в левое плечо и ни разу не подняв глаза, он тихим, ничего не выражающим голосом говорил на самом пороге моей слышимости предложения без окончаний, повисавшие в воздухе и окутывавшие наш, вообще-то, пустячный разговор атмосферой какой-то таинственности, секретности, будто нас с ним что-то связывало, а посторонние даже не должны были догадываться, что мы с ним знакомы.
Пугаться было вроде совершенно нечего, но откуда-то из подсознания вылезло все, что в течение восемнадцати лет эмиграции выдавливалось, выталкивалось, выметалось и вычищалось, пока наконец я не стал себя чувствовать свободным человеком, действия и жизнь которого зависят от него самого, ну, может, еще и от его друзей и близких. Но не от темной силы, которую надо постоянно опасаться, которая может, если хочет, закрыть тебе доступ в университет, к хорошей работе, к поездкам за границу, которая может лишить тебя свободы слова, собраний, перемещений и переписки. Та, в конце концов, сила, которая убила моего обожаемого деда, расстреляла его брата, профессора Харьковского университета, послала в лагеря, выкинула из жизни около сотни моих дальних и близких родственников, не говоря уже о двадцати миллионах моих сограждан разных национальностей. С этой силой я дело иметь не хотел, и так как, будучи иностранным подданным, имел такую возможность, то и не стал. Помню, я подошел к Собчаку совсем накануне приезда людей Соломона Прайса, спросил его, что именно Владимир Владимирович Путин преподавал в университете, и получил ответ: «Володя работал в первом отделе». Не помню, сказал ли Собчак, что Путин руководил первым отделом или что был одним из сотрудников, но подтверждение гэбэшного происхождения нового помощника я получил.
Фиаско с Соломоном Прайсом, наложившееся на историю с Гроссманом вкупе со впечатлением от прихода новых людей в собчаковский аппарат, разочаровало меня в мэре. Идеализм уступал место привычному недоверию к власти. Я решил, что все возвращается на круги свои, уехал в Лос-Анджелес, который уже давно привык считать домом, и продолжил дела и занятия, прерванные короткой влюбленностью в Перестройку.
Следующая страница
|
